XV Международный съезд славистов в Минске

С 20 по 27 августа 2013 года в Минске проходил XV Международный съезд славистов.

История славистики — увлекательная дисциплина, с драматичными коллизиями и проблемами, далеко не всегда рожденными в тиши кабинетов, в архивных хранилищах над древними пергаменами. На таком уж неспокойном месте распростерся славянский мир, веками оборонявшийся от врагов, попираемый ими, раздираемый собственным нестроением и противоречиями. Непросто складывались и отношения между самими славянскими народами-соседями, принадлежащими к разным религиозным конфессиям, не раз в истории конфликтовавшими между собою. Однако в XIX веке возникло романтическое представление о славянском единстве, трогательное, но слишком идеалистическое. Научные основы славистики закладывались в эпоху исторических потрясений, когда войны и революции перекраивали государства славянского мира. Сейчас их больше, чем когда-либо, — но есть ли у всех этих стран с непростой историей общие культурные процессы, или славянский мир распался, и не случайно крохотная Словения называет себя «альпийской республикой», словно отстраняясь от общеславянского единства?

Начиная с 1929 года, съезды славистов проходят с пятилетним тактом в разных славянских странах. Минск впервые принимал у себя представителей мировой славистики. В 1990-е годы съезды состоялись в западнославянских странах, в Братиславе (1993) и Кракове (1998), и ученые до сих пор с радостью вспоминают те форумы — благодаря их отличной и великодушной организации, прекрасному приему и научной насыщенности. В новом тысячелетии съезды дважды принимали маленькие южнославянские страны, словенская столица Любляна (2003) и древний Охрид в Македонии (2008). Все как будто было по-прежнему — множество заседаний по секциям, работа комиссий, книжные выставки... Но август в этих курортных местах жаркий, и легкий привкус dolce far niente чувствовался и в организации съездов, и в их работе.

Если на балканский юг в последние дни лета хотелось попасть многим славистам, Минск, увы, не казался привлекательным туристическим местом; к тому же репутация Белоруссии слишком испорчена мировыми СМИ. Не приехали многие слависты, подавшие заявку на участие, опубликовавшие тезисы докладов, но не озвучившие их — даже когда они уже стояли в программе. Отсутствовала четверть (!) заявленной российской делегации (квота России — 70 человек); не приехали, главным образом, ведущие ученые, напрасно отобравшие у активной научной молодежи шанс апробировать результаты своих исследований в международной аудитории, принять участие в дискуссии, просто познакомиться с коллегами из других стран, наладить научные и человеческие контакты. Зато иные отделы академических институтов, прежде всего, языковеды, были представлены чуть не в полном составе. Выглядело это довольно странно на фоне полного отсутствия среди участников съезда отечественных литературоведов — специалистов по русской литературе. Кажется, едва ли не любому российскому лингвисту достаточно подать заявку на участие и автоматически оказаться среди докладчиков, тогда как даже маститым, известным во всем мире специалистам по истории русской литературы попасть в программу съезда непросто. Темы для докладов по литературе отбираются лишь сопоставительные; однако, например, романисты также регулярно собираются на научные форумы, при этом не требуется непременно сравнивать французскую литературу с румынской, а бразильскую с итальянской. Диспропорции были очевидными и раньше, но в Минске эта проблема, как и многие другие, показалась вопиющей. При этом доклады по русской литературе в программе конференции, разумеется, были — и произносились исследователями из разных стран в отсутствие их коллег из России. Тем самым исключалась сама возможность полноценного профессионального диалога.

Об этих двух проблемах — национальные квоты и приоритет сравнительной тематики — наконец открыто сказал на открытии съезда глава немецких славистов Герд Генчель (Gerd Hentschel). За три четверти века многое изменилось в науке — так стоит ли держаться за перила расшатанной лестницы? Для того и существуют национальные комитеты и Международный комитет славистов, регулярно собирающиеся на совещания. Разве не в их компетенции — изучение направлений в современной славистике, оценка наиболее успешных и продуктивных в научном отношении проектов, поддержка ярких исследований и исследователей во всех сферах изучения славянских языков, литератур, культур? Если из одних стран могут приехать исследователи высочайшего уровня, усилиями которых складываются новые знания и выходят в свет фундаментальные труды, а в других странах изучение славянских языков (не говоря о литературах) в какой-то период сводится к преподаванию практического русского и, реже, польского языка, то пересмотр национальных квот раз в пять лет должен с необходимостью отражать научную реальность.

Как показывают наши личные впечатления, главное — актуальная тема и уровень ее научного осмысления. Так, австрийская исследовательница К. Беретта должна была делать на немецком языке доклад о современной сербской, хорватской и боснийской военной прозе; тема сопоставительная внутри литературы, создающейся разными, оказавшимися во враждебных отношениях народами на общем языке и с использованием единой фольклорной и литературной традиции. Оценив состав собравшейся аудитории, К. Беретта сделала доклад по-русски. Она не предполагала делать компаративистских параллелей, однако они сами проступали в анализе явления, показавшемся нам типологически близким ситуации с русской послереволюционной прозой, когда язык оставался одним, но литература раскололась на советскую и эмигрантскую. Доклад вызвал жаркую дискуссию (в аудитории находились представители разных народов бывшей Югославии), языки мешались — русский, сербский, немецкий, — что не только не вносило дискомфорта, но, напротив, создавало живую научную атмосферу.

И тут мы подходим к очень важному и в определенной степени болезненному вопросу — вопросу о языке межславянской коммуникации. В дискуссиях, в кулуарах, на круглых столах и в неформальной обстановке — за кофе (великолепно организованном!), за обедом, на фуршетах — коллеги из разных стран говорили по-русски. Пленарные заседания шли на белорусском, который, к счастью, еще не так далеко разошелся с русским, как украинский, воспринимался легко и придавал высокому собранию некоторый оттенок задушевности. На закрытии съезда белорусский сменялся польским, а затем словацким, пока на трибуну не поднялся серб Бошка Сувайтич, возглавивший Международный комитет славистов на следующее пятилетие, поскольку Белград избран местом проведения XVI съезда. В зале вновь раздались звуки русской речи. Так почти век спустя прозвучал ответ на вопрос, поднимавшийся еще на I съезде в Праге и забаллотированный польской делегацией: признать русский язык языком межславянского общения (об этом сюжете рассказал в своем докладе М.А. Робинсон).

Официально на съезде рабочими языками являются все славянские и основные европейские языки. Увы, доклады по-французски или по-немецки не собирают слушателей — в мире глобализации все предпочитают выучить один язык мировой коммуникации, английский. И поэтому, когда Анник Морар из Женевы призналась мне, что не успела перевести доклад и будет говорить по-французски, я сделала выбор в пользу другой секции. Анник, неоднократно участвовавшая в научных мероприятиях Дома русского зарубежья и подарившая нашей библиотеке свою книгу о поэтах младшего поколения эмиграции в межвоенном Париже (2010), больше не занимается русской эмиграцией, у нее новый проект — «уроды», как она их называет, монстры — или чудовища — в русской литературе. Что ж, любопытно и это. Неизменно по-английски делает доклады о русских писателях первой волны эмиграции Дж. Коннолли (США). На сей раз он говорил о «жестоком остроумии» Набокова и этической мере комического. Для анализа был выбран роман «Пнин», написанный, напомним, именно по-английски. Это последовательный принцип Дж. Коннолли — на прошлом съезде он разбирал рассказы Н. Берберовой, рассматривая только те из них, которые появились в английских переводах. Когда на сей раз из аудитории прозвучал вопрос — заданный по-русски и американским профессором отлично понятый, — как переданы в русской версии романа разобранные «жестокие шутки» и как вообще оценивает докладчик специфику юмора в русской, довоенной прозе Набокова, ответ прозвучал обескураживающе, если помнить о славистической направленности мероприятия: «Nabokoff in Russian» не является предметом рассмотрения американского специалиста по русской литературе.

На съезде не было Люциана Суханека (Краков), возглавляющего комиссию по эмигрантологии и вновь переизбранного ее председателем. Почтенный польский профессор предполагал говорить о русском homo emigrantus в антропологическом аспекте. Но никаких специальных заседаний, посвященных эмиграции — а это явление не обошло ни одной славянской страны в XX веке, — не было. В то же время было представлено несколько докладов — причем интереснейших — о своеобразии литературы русского послереволюционного зарубежья, о поэтике художественного текста. В отсутствие отечественных специалистов лучшие доклады о русской литературе мы услышали от европейских коллег: изысканный анализ набоковского «Приглашения на казнь» предложила Диана Тетеан (Румыния); польская исследовательница М. Цымборска-Лебода попыталась найти точки типологических схождений в любовной новеллистике З. Гиппиус, И. Бунина, Г. Газданова, М. Осоргина; переводчица, профессор генуэзского университета Лаура Сальмон выявила беллетристическую составляющую в эпистолярном наследии С. Довлатова.

Особый резонанс вызвал яркий доклад еще одной румынской славистки Антоанеты Олтяну «Россия и русскость в современной русской литературe». Отдадим должное смелости названия — и в западноевропейских странах, и в России подобная формулировка показалась бы неполиткорректной. Между тем в докладе была заострена проблема эмигрантского литературного дискурса. На примере творчества А. Макина, франкоязычного писателя российского происхождения, докладчица обнаружила, каким конъюнктурным деформациям может подвергаться художественное воплощение России. Если у писателей первой волны эмиграции ненависть к новой власти никоим образом не распространялась на страну и народ, а жесткая небеспочвенная критика соединялась с ностальгической идеализацией покинутого отечества, то Макин увлекся выполнением определенного политического заказа в интерпретации темы современной России, что далеко не блестяще сказалось, по мнению докладчицы, на уровне его последних произведений. А. Олтяну, в ответ на мой вопрос, сообщила, что все произведения Макина переведены на румынский язык, в отличие от ситуации с переводом писателя на его родной русский язык.

Секций по литературе и культуре было всего две, а доклады на них были посвящены литературе и культуре практически всех славянских народов. Маргинальным было не малое число докладов о литературе русского зарубежья; замечательно уже то, что интерес к ней остается непреходящим. Маргинальным оказалось положение русской литературы в целом. Связано это было, повторимся, с невозможностью для отечественных литературоведов-русистов принимать участие в широком международном форуме, делиться результатами своих последних исследований, обозначать их итоги и перспективы, представлять новые издания. В научном отношении съезд в Минске не стал откровением. (Заметим в скобках, что съезд был хорошо и удобно организован, со всеми заседаниями, книжной выставкой и кофейными перерывами полностью уместившись в компактный современный комплекс Минского лингвистического университета в самом центре белорусской столицы. Целыми днями в фойе дежурили сотрудники Оргкомитета, помогавшие решать многочисленные вопросы участников, а студенты в ярких оранжевых майках с готовностью провожали ученых по сложным лабиринтам зданий в нужные аудитории. Главным и, пожалуй, единственным досадным провалом для белорусского Оргкомитета оказалось составление программы съезда: одни доклады по сходной тематике были разведены по дням и секциям, тогда как другие накладывались во времени, произносимые в разных аудиториях. Так, слушатели были принуждены выбирать, оказаться ли на докладе по древнегреческим источникам древнейших славянских памятников или на докладе по латинским источникам едва ли не тех же текстов; пойти на доклад о новгородских надписях — или о новгородских топонимах, на доклад о русском языке начала XVIII века — или на доклад о русском языке 40-х годов XVIII века! Даже при скудости докладов по литературе мне пришлось «разрываться» и так и не узнать из доклада С. Ананьевой о тенденциях «новейшей русской литературы» Казахстана).

Бесспорно замечателен этот традиционный форум возможностью встретиться со славистикой со всего мира в одном из центров славянского мира. Белоруссия — особая страна, со своим подчас горьким путем исторического развития, со своей лесной и болотистой, бедной недрами землей, так сильно любимой живущим на ней строгим, неулыбчивым, очень трудолюбивым и честным народом. Каждый раз съезд славистов — это возможность узнать и попытаться понять славянскую страну, где он проходит, постараться полюбоваться и, быть может, восхититься ею. В мою задачу не входит писать очерк о Минске и тем более о Белоруссии. Размешивая в чашке традиционного утреннего кофе кусочек лимонного сахара или сахара с корицей, привезенного в качестве сувенира, вспоминаю поездку с нежностью. С симпатией к Белоруссии и с сожалением о том, что прекрасно задуманный едва ли не сто лет назад профессиональный научный форум клонится к упадку. Отражая, впрочем, ситуацию в мировой славистике в целом.

Татьяна Марченко